"Вначале было слово. И это слово было ложью. И в ней они искали спасение. Но ничего не происходило. Потом это назвали кусочком жизни. Недостойным воспоминаний". /Ниссан Альмеров. "Тропою ложных ипотек"/
Широко раскинулась воронежская земля. Кубический метр ее чернозема (как эталон плодородия) до сих пор хранится где-то под Парижем. После коллективизации, электрификации и химизации перестала она рожать так, как рожала до 1917 года.
Пара МОМов (мелких офисных менеджеров), привлеченных ранее незнакомой им системой жизни взаймы, оказалась в спальном районе столицы. Погрузившись в ипотечно-кредитную стихию, они решили не суетиться, а просто пожить для себя в комфортабельном панельном гнезде, рядом с которым красовалось чудо азиатского автопрома. Все у них стало происходить по-настоящему (по-людски). Думать практически не приходилось. Если же о чем-то вдруг думалось, то думалось как бы случайно и не всерьез. Все так бы и плыло-ехало, если бы...
Один из МОМов был, похоже, сиротой. Зато у другого в развалинах далекого райцентра жили папа и мама, которых на шестом десятке лет их жизни стали интересовать вопросы социальной биологии. Причем этот интерес носил весьма конкретную форму (вынос/похороны чужих нейронов) и касался акушерско- транспортно-педагогических вопросов (рожать, переезжать, ухаживать). Завершался же он уверенностью, что совместное заживание грядущего само по себе гарантирует реализацию его наиболее фундаментальной стороны - счастья в патриархальной упаковке или патриархата в счастливой обертке. Смысл и содержание этих философско-бытовых категорий экспериментаторы- родители и их потенциальные жертвы-МОМы представляли весьма смутно. Тем неотвратимее был соблазн испробовать их на имеющемся человеческом материале с перспективой его расширения за счет грядущих поколений.
Все дальнейшее происходило в диалектическом развитии виртуальных образов ребенка, мира молодой семьи, родительской блажи и страшного сна. Отдельные элементы этих декораций по-марксистски (или по-гегелевски) так очевидно стали проникать друг в друга (при этом дополняясь и обогащаясь), что временами начинали грезиться сцены из гоголевских повестей и рассказов, в которых не известно, что; неизвестно, с кем; и не известно, где. Ну, а зачем - и вовсе непонятно.
Ощущение абсурдности (или отстраненности) происходящего в отношении его участников (или не участников) добавляли медицинские "показания", которые исключали какие-либо естественные способы удовлетворения детородных потребностей и, тем самым, объявляли несбыточными перспективы проекта совместного счастья трех поколений.
Незамысловатая "отмазка" МОМов, выстроенная на лжи во спасение самих себя неизвестно от чего и от кого, оказалась миной замедленного действия. Эта мина взорвалась под их ногами в тот момент, когда они, уверовав в правдоподобность ими сказанного и показанного, уже собирались отдохнуть от скучного представления в буфете театра. В этот момент им зачитали телефонограмму о том, что к ним едут уже бездомные спонсоры, которые во многих смыслах хуже известного ревизора из известной пьесы.
Все разрешилось в один момент и совершенно несчастливо. Житейское море оказалось обыкновенной лужей. То, что не имело право на начало, объявило себя куском жизни с чем-то неприлично торчащим. У А.Азимова всемирно известный фантастический роман "The End of Eternity" завершается фразой "Это был конец вечности и начало бесконечного пути". Пожелаем "нашим" героям не потеряться в мире сделок с недвижимостью и проблем рождаемости. Самому же Нджале, как одному из немногих, кто еще сохранил житейскую наивность, продолжать верить в то, что через любое минное поле можно найти проход.
|