Клуб Любителей Секса (КЛС): Секс в истории: девятнадцатый век

Наткнулся на любопытный текст. Многабукаф, но есть интересные подробности про проституцию в 19 веке в Европе и США.

Секс в истории: девятнадцатый век
© Тэннэхилл Р. Секс в истории. — М., 1995.

В викторианскую эпоху была сделана попытка воскресить куртуазную любовь, что превратило дам средних классов общества в слащавых недотрог и стражниц морали, чье отвращение к сексу привело ко взрывообразному росту проституции, к эпидемии венерических заболеваний и моде на мазохизм. Дамы, встревоженные очевидным разгулом порока и невоздержанности, о котором они не могли не слышать даже в своих башнях из слоновой кости, решили, что только они, чистые и высоконравственные, могут направить общество на путь истинный. Они потребовали и в конце концов получили право голоса. Тем временем развивалась борьба на другом фронте, направленная на распространение сведений о контрацепции, которому серьезно препятствовало убеждение моралистов в том, что единственной дозволенной формой контрацепции является воздержание. Искусственный идеал викторианской семьи поддерживался вплоть до XX в. (более эффективно — благодаря усилиям Голливуда, а не стараниям церкви), но публикация исследований Кинси и других ученых, ознакомление с теорией психоанализа и просто экономическая реальность помогли в конце концов пошатнуть его позиции. Тем не менее он все еще жив, несмотря на протесты против традиционных отношений, выражающиеся в движениях за женское освобождение, за свободу гомосексуализма и за свободный секс, и несмотря на тот факт, что во многих странах равенство полов признается на законном уровне. Что касается социального уровня, простор для деятельности еще остается.

Хотя временами может казаться, что XIX в. был бы невозможен без королевы Виктории, этой маленькой тучной дамы в черном бомбазине, которая так долго царствовала в этом столетии, но все викторианство нельзя назвать уникальным явлением, принадлежащим только XIX веку и только Британской империи. Даже Китай пострадал от собственной разновидности викторианства (вызванной как страхом перед западным империализмом, так и неоконфуцианским ханжеством), а в Америке и Германии оно возникло даже раньше, чем в Англии: в Америке — отчасти как порождение пуританства; в Германии — как реакция на политические потрясения и новые веяния XVIII столетия. Немного позднее Франция, преодолевая шестидесятилетний кризис, предшествовавший 1848 году, стала искать личные идеалы, которые могли бы компенсировать политические разочарования. А в Англии новый и уже твердо стоящий на ногах средний класс, постоянно обвиняемый в вульгарном торгашеском духе, аккуратно смешал старую философию с новыми интеллектуальными модами и создал систему морали и поведения, которая смогла удовлетворить его социальные амбиции.

Поскольку между Европой и Америкой существовало устойчивое культурное взаимодействие, вполне естественно, что новые общественные отношения приняли везде сходные формы, и, возможно, в один прекрасный день кому-нибудь удастся объяснить, почему эти формы получились именно такими: почему элегантный классицизм XVIII века, уравновешенный легкомысленными причудами европейских толкователей Конфуция и готических романов, привел в XIX веке к чопорной помпезности, слегка оживлявшейся страстным мелодраматизмом романтиков, которые обожали всяческую экзотику (и особенно все, что относилось к средневековью). «Серьезная» готика, отличавшаяся от искусственного готического стиля, принятого несколькими десятилетиями раньше, наиболее очевидно проявлялась в литературе и архитектуре (причем в последней витиеватость и богатство характеризовали все структурные и декоративные элементы) но имела также и более далеко идущие последствия. Когда джентльмены викторианской эпохи, в сюртуках и с огромными бакенбардами, охваченные ностальгией по средневековью, стали культивировать ту высокопарную и чрезмерную учтивость по отношению к дамам, которая, по их искреннему убеждению, являлась отражением рыцарских идеалов, они попутно (без всяких дурных намерений) низвели этих дам до положения зрителей на турнире жизни. То, что было сказано Гарриет Мартино об американцах 1830-х гг., с успехом можно отнести и к европейцам: они подарили женщинам снисходительность, как замену справедливости. И женщины, к сожалению, поощряли мужчин: им нравилось, что им поклоняются и во всем уступают, что о них заботятся; им льстило, что их считают нежными, ранимыми и слабыми — чистыми ангелами, к которым мужчина обращается ради отдохновения от грубого, жестокого делового мира.

Эта была игра для двоих, и жены были вынуждены отвечать на заботу о них, относясь к мужу как к чему-то среднему между Господом Богом и сэром Галахадом. Как говорит миссис Сара Эллис в книге, вышедшей в 1842 году, адресованной женщинам Англии, важно было признавать «превосходство вашего мужа просто как человека.. В характере благородного, просвещенного и подлинно доброго мужчины есть сила и утонченность, так похожая на то, что мы считаем природой и свойствами ангелов, что... нет никаких слов, чтобы описать степень восхищения и уважения, которую должно вызывать созерцание подобного характера... Быть допущенной к его сердцу — разделять его заботы и быть избранной подругой в его радостях и бедах! — трудно сказать, смирение или благодарность должны преобладать в чувствах женщины, которая отмечена таким благословением». Но за роскошной прозой миссис Эллис скрываются острые шипы, которые не порадовали бы ее предшественников — автора Книги Притч, Исхомаха, даму Пэн Чао, святого Иеронима и всех прочих. Ведь давая понять, что превосходство мужчины входит в естественный порядок вещей, она добавляет, что дела обстоят именно так даже вопреки тому факту, что жена может иметь «более высокие таланты и познания», чем ее муж.

Место женщины

Времена, несомненно, менялись, но прежде, чем подняться по социальной лестнице, женщине пришлось спуститься на несколько ступеней. Социальные тенденции привели к тому, что жизнь стала подражать искусству в еще большей степени, чем раньше.

До индустриальной революции история Европы характеризовалась контрастом аристократии, с одной стороны, и всех остальных — с другой. Но теперь в структурах власти аристократия стала вытесняться средними классами. Однако экономические успехи ничего не значили без успехов социальных, и неотъемлемой чертой XIX века стала маниакальная борьба за продвижение по ступеням знатности. В Америке эта борьба была скорее горизонтальной, чем вертикальной: все были равны, но каждый стремился получить больше равенства, чем все остальные.

Одним из показателей успеха было то, что домашняя хозяйка должна иметь слуг, которые бы все делали за нее, торжество среднего класса можно наглядно проиллюстрировать цифрами статистики занятости населения. Из 16 миллионов мужчин и женщин, населявших Англию и Уэльс, согласно переписи 1841 г., домашней прислуги было всего около миллиона. Десять лет спустя из трех миллионов женщин и девушек от десятилетнего возраста и старше, зарабатывавших себе на жизнь, 751.641 (т.е. одна из четырех) работали служанками. К 1871 г. их число увеличилось до 1.204.477. На протяжении всего XIX века и до 1914 г. работа домашней прислуги была самой распространенной среди англичанок и вторая по частоте в целом.

Жена представителя среднего класса, освобожденная от хлопот по хозяйству, должна была чем-то заполнять свое время. И она сама и ее муж были убеждены (так же как и книги по этикету, буквально наводнявшие рынок в ХIХ столетии), что она живет как благородная леди, — но они заблуждались. Если оставить в стороне родословную, то между женщиной среднего класса и аристократкой оставалось все же одно существенное различие. Леди Такая-то и графиня Этакая тратили свое свободное время с пользой, пусть даже легкомысленно: они наслаждались разнообразием жизни в основном благодаря тому, что их муж или любовник свободно могли сопровождать их, куда бы они ни пожелали отправиться. А мужчины среднего класса были привязаны к своей работе, и их жены и дочери были предоставлены самим себе. Некоторые заполняли время полезной работой, но большинство женщин просто ходили целый день по магазинам или в гости к соседкам посплетничать, а то и просто бездельничали или упражнялись в хороших манерах.

В книге «Женщины Америки» миссис Э.Дж. Грэйвс в 1842 г. говорила о женщинах, которые «в своем честолюбивом стремлении походить на благородных леди используют свои прекрасные ручки только для того, чтобы играть кольцами, прикасаться к клавишам пианино или струнам гитары»; и в том же году миссис Эллис в книге «Женщины Англии» жаловалась, что «множество томных, вялых и бездеятельных молодых леди, покоящихся сейчас на своих диванах, ворча и жалуясь в ответ на любой призыв приложить к чему-либо усилия, лично мне представляются весьма плачевным зрелищем». Но там, где мода и этикет — «стена, которую общество само воздвигло вокруг себя, щит против вторжения дерзости, неприличия и вульгарности», — сговорились сделать женщину праздной, праздность сама развилась в особое заболевание, которое подрывало как физическое, так и душевное здоровье: едва ли все викторианские дамы, предававшиеся живописному увяданию, поступали так только для того, чтобы казаться интересными.

Мужья этих изнеженных созданий еще больше усугубляли ситуацию, стараясь оберегать их от любого вторжения грубой действительности. Даже в Америке, как в 1828 г. говорил Джеймс Фенимор Купер, благовоспитанная жена была «заключена в священные границы своего собственного узкого мирка... охраняемая от разрушительных прикосновений мира и излишнего общения с ним». Двенадцать лет спустя лондонский суд постановил, что мужа можно оправдать, даже если он похитил бежавшую жену (чья нравственность по умолчанию считалась безупречной) и держал ее под замком, поскольку «счастье и честь обеих сторон в том, чтобы поместить жену под охрану мужа и поручить ему... защищать ее от опасностей неограниченного общения с миром, обеспечив совместное проживание и местонахождение».

К несчастью, в тот мир, от которого следовало защищать женщину, включался и мир медицины. Она могла проконсультироваться с врачом (в присутствии компаньонки) и даже показать на манекене, где она чувствует боли, но гинекологическое обследование производилось только в самом крайнем случае. Дальнейшие уступки женской скромности, вероятно, довели бы современного врача до потери диплома: стандартная процедура производилась под простыней в затемненной комнате. И все же многие врачи поощряли подобную застенчивость. В «Книге набожной леди», вышедшей в 1852 г., цитировались слова одного профессора из Филадельфии, который утверждал, что гордится тем, что в Америке «женщина предпочитает подвергнуться крайней опасности и вытерпеть ужасную боль, лишь бы не отказаться от тех крупиц деликатности, которые не позволяют до конца выяснить причину их заболеваний». Он считал это свидетельством «высокой нравственности». Подобное отношение к проблеме не только мешало врачам исполнять свою работу как следует, но не позволяло и женщинам узнать что-либо о своей анатомии и физиологии. Менструации, к примеру, упоминались редко и считались как врачами, так и женщинами, признаком нетрудоспособности; в 1878 г. «Британский медицинский журнал» приводит шестимесячную корреспонденцию по вопросу о том, может ли менструирующая женщина своим прикосновением испортить ветчину. Викторианцы были также убеждены, что «полная сила сексуального желания редко бывает известна добропорядочной женщине», и врачи (в отличие от авторов порнографических произведений, знакомых, как можно предположить, только с «недобропорядочными» женщинами), как представляется, были весьма плохо информированы относительно женского оргазма и функций клитора.

Рыцарство, благородство, деликатность и невежество, смешавшись между собой, буквально пригвоздили женщину к дому и семье, и даже открытие роли женщины в процессе размножения не сразу повлияло на эту ситуацию. Несмотря на признание равенства, оно было лишь биологическим, прилагавшимся только к матери, а не к женщине вообще. И акцент на материнстве, со всем контекстом домашней жизни, усилился еще больше вследствие широкой популярности в XIX в. академических споров по вопросу «закона матери».

«Закон матери» не был абсолютно новой идеей, но в 1861 г. он был выдвинут для обсуждения швейцарским юристом и историком Иоганном Якобом Бахофеном и изложен таким философско-научным языком, против которого викторианцы просто не смогли устоять. Бахофен отрицал «естественное» превосходство мужчины над женщиной, и заявлял, приводя огромное множество исторических и антропологических подробностей, что, когда человечество было еще близко к природе и материнство являлось единственным признанным видом родительских отношений, миром правила женщина, но, когда победил дух, мужчина взял над женщиной верх. Идеи Бахофена встретили мощную поддержку; особо следует упомянуть американского этнолога Льюиса Н. Моргана, который сочетал теории Бахофена со своими собственными наблюдениями за жизнью ирокезов и создал новую реконструкцию развития сексуальной и семейной жизни в доисторический период. На ранних стадиях, по его мнению, преобладал промискуитет; затем, во времена общин, основанных на охоте и собирательстве, возникли коллективные браки. Поскольку ни в той ни в другой ситуации отца ребенка установить было невозможно, определяющим являлось отношение материнства, поэтому влияние матери было самым главным. Только после развития земледелия, которое позволило маленькой семье стать самодостаточной и владеть частной собственностью, моногамия стала законом и женщина подчинилась мужчине.

Прогрессивные круги приветствовали эти теории с большим энтузиазмом. Прямая связь между частной собственностью и подчиненной ролью женщины была особенно привлекательной, и «закон матери» вошел в катехизис социалистов и первых феминисток, став общим местом в любой дискуссии о роли женщины в обществе. Но это ничего не принесло женщине, несмотря на то что «мать» поднялась почти до положения богини.

Несмотря на все это идея о том, что место женщины — в доме, не была изобретением викторианцев. Просто случилось так, что они первыми почувствовали необходимость выразить ее в словах, поскольку женщина XIX в. стояла на грани (правда, только на грани) настоящей самостоятельности, которой невозможно было бы достичь без экономической самодостаточности, реальной или потенциальной.

Борьба за финансовую независимость была выиграна не раньше XX века. Во-первых, высшие классы эта проблема не волновала, поскольку брачные и разводные договоры и годовое содержание там тщательно оговаривались и даже совсем сбившейся с пути истинного жене едва ли пришлось бы голодать. Но доктрина «места женщины» серьезно мешала даже незамужним женщинам средних классов, которые могли бы найти работу вне дома, если бы упомянутая доктрина не убеждала работодателей в том, что предоставлять работу благовоспитанной, образованной женщине убыточно. В 1861 г. из 2.700.000 женщин и девушек старше 15 лет, которые «работали на прибыльной работе» в Англии и Уэльсе (26 процентов от общей численности женщин), конторских служащих было ровно 279.

Трудящиеся бедняки вплоть до XX в. не заботились о «месте женщины» просто потому, что не могли позволить себе это. В их случае препятствием являлся индустриальный капитализм. Индустриальная революция разрушила давние прочные устои крестьянской семьи — систему, в которой женщина куда яснее осознавала свою собственную ценность, чем на любом другом социальном уровне: ведь она играла существенную роль в трудовой жизни своей семьи. Женщины низших классов редко обладали самостоятельностью, зато они в достаточно большой степени были свободны. Но развитие промышленности изменило эту ситуацию. Трудящаяся женщина, подобно своему мужу и детям, превратилась в наемную рабочую силу, причем низкооплачиваемую: она получала иногда меньше, а иногда — чуть больше половины того заработка, какой выручал мужчина за ту же самую работу. В середине XIX в. средний американец, работавший в текстильной промышленности, получал в неделю 1,67 доллара, а женщина — 1,05 доллара. В Англии мужчина-прядильщик зарабатывал в неделю от 14 до 22 шиллингов (иногда и больше), а женщина, работавшая на ткацком станке, — всего 5-10 шиллингов. Во Франции работник типографии мог получать два франка в день, а женщина — только один.

Система дешевого наемного труда не позволяла женщине прожить на собственный заработок, в то же время давая ей несправедливое преимущество над мужчиной в поисках работы. Несомненно, в этом была грубая историческая правда, но принцип оплаты, основанный на личности работника, а не на его труде, сыграл злую шутку с теорией «солидарности рабочего класса». Соперничество мужчины с женщиной в этом смысле только сейчас начало постепенно сходить на нет. Однако подлинное равенство не будет достигнуто до тех пор, пока мужчина не прекратит проводить границу между своей женой («которая приносит в дом хорошие деньги») и женщиной, с которой ему приходится бороться за рабочее место.

Падшие женщины

Вовсе не удивительно, что кроткая и покорная викторианская жена считалась асексуальной. Ее тираническое воспитание, утонченность и «духовность», которые ей навязывали, ее невежество в вопросах физиологии неизбежно приводили к такому эффекту. Даже если женщина не сопротивлялась половым сношениям физически, она нуждалась в очень деликатном обращении, чтобы испытать от них удовольствие. С такой задачей могли справиться далеко не все викторианские мужья. У них были свои проблемы, свои личные склонности, а заниматься любовью с «домашним ангелом», зная, что она тщательно скрывает свое отвращение к этому, едва ли могло быть для них настоящей радостью.

Однако тут на помощь пришел блаженный Августин (в нечестивом союзе со светилами медицинской науки). Отцы церкви считали, что секс, даже в браке, был позволителен только с целью зачатия ребенка, и, хотя это мнение сформировало представления католиков о сексе (и следовательно, о множестве других аспектов повседневной жизни), его влияние было ограничено — во многом благодаря средствам массовой информации и природным инстинктам. Любопытным результатом стало то, что протестанты XIX века, старательно работавшие над улучшением теологической литературы, начали уделять Августину куда больше внимания, чем их предшественники-католики. Мало кто заходил так далеко, как американка Элис Стокхэм, заявившая в 1894 г., что любой муж, который требует полового сношения с женой без намерения зачать ребенка, превращает ее в проститутку. Однако, по общему мнению, мужу не следовало навязывать жене свои животные желания, кроме тех случаев, когда это абсолютно необходимо: лучше всего — раз в месяц, если ситуация совсем отчаянная — то раз в неделю, а в периоды менструаций и беременности — вообще никогда.

Не следует, однако, думать, что викторианскими женщинами пренебрегали. В 1871 г. в английской семье среднего класса было в среднем шестеро детей, а в 177 семьях из тысячи было по десять детей и больше. Однако запрет на сношения в периоды беременности и менструаций принуждал мужа и жену к воздержанию примерно в течение шести из первых двенадцати лет супружеской жизни, что, как представляется, не доставляло неприятностей женщинам, но ставило их мужей в очень тяжелое положение.

К счастью или к несчастью, склонность к осуждению была более характерна для женщин, чем для мужчин. Независимо от степени давления в семье, социальные условия не препятствовали мужьям вести активную сексуальную жизнь. Многие мужчины даже чувствовали, что действуют на благо своих жен, удовлетворяя свои половые инстинкты на стороне. Что касается проституток, то для их деятельности существовало даже религиозное оправдание. Блаженный Августин, размышляя на тему секса в саду Эдема, пришел к выводу, что до тех пор, пока не произошел непристойный эпизод с Евой, змеем и яблоком, половое сношение должно было быть холодным, расчетливым и свободным от «неконтролируемого возбуждения»; похоть и страсть возникли только после совершения первородного греха. Доктора XIX столетия довели эту идею до логического завершения. Они объявили, что половые сношения, если они совершаются не слишком часто, спокойно и без всяких бурных эмоций, представляют собой вполне допустимый риск. Иными словами, секс с проституткой, при котором не возникали ни любовь, ни страсть, «обычно считался вызывающим меньшие психические расстройства», чем секс с женой.

Проституция процветала как никогда. К несчастью, статистика недостоверна: было слишком много людей, которым требовалось преодолеть слишком много моральных и политических преград. Полицейская статистика была склонна к преуменьшениям. В Париже 1860-х гг., по оценкам полиции, было 30.000 проституток, что в контексте социальных условий, при которых только за один 1868 год было арестовано более 35.000 нищих и бродяг, выглядит неестественно низкой цифрой. Неофициальные источники оценивали количество проституток числом около 120.000.

Лондонская статистика еще менее определенна. В 1839 г. начальник муниципальной полиции заявлял, что в Лондоне всего 7000 проституток, а Майкл Райэн в докладе Общества борьбы с пороком называл число около 80.000. Оценка Райэна может быть не таким уж сильным преувеличением, как считают некоторые историки. Муниципальный район был лишь частью Большого Лондона, население которого в 1841 г. достигало двух миллионов, а множество проституток жили в предместьях; полиция не в состоянии была провести тщательные расследования и основывалась на наблюдениях патрульных полицейских; а поскольку профессиональная проститутка не имела причин попадаться на глаза полиции, а непрофессиональная вообще старалась не привлекать к себе внимания (кроме внимания клиентов), то оценки полицейских не заслуживают большого доверия. Поскольку из каждой тысячи человек в среднем 350 являются мужчинами в возрасте от 15 до 60 лет и поскольку на двенадцать мужчин в крупном городе XIX в. в среднем приходилась одна проститутка, то вполне возможно, что в Большом Лондоне в 1840-х гг. было около 50.000 проституток.

Сексуальной столицей Европы являлась Вена, где в 1820-х гг. было 20.000 проституток на 400.000 человек населения, т.е. одна проститутка на семь человек. Многие из этих девушек обслуживали исключительно туристов; то же (с небольшими отличиями) можно сказать о Нью-Йорке, городе иммигрантов и приезжих. В 1830-х гг. в Нью-Йорке, как считалось, было 20.000 проституток, и социальный реформатор Роберт Дэйл Оуэн подсчитал, что если каждая проститутка имела в день трех клиентов (при пятидневной рабочей неделе и отпусках на период менструаций), то половина взрослого мужского населения города должна была посещать проституток трижды в неделю. Подобная картина оживленного эротизма представляется чересчур оптимистичной, поскольку высокая подвижность нью-йоркского населения побуждала непрофессиональных проституток-любительниц, нуждавшихся в деньгах, находить как можно больше клиентов за несколько дней или неделю, а остаток года отдыхать. В Сан-Франциско во времена «золотой лихорадки» дела обстояли по-другому: население этого города возросло от тысячи человек в начале 1848 г. до 25.000 человек в 1852 г., среди которых было 3000 проституток, приезжавших сюда работать из Нью-Йорка, Нового Орлеана, Франции, Англии, Испании, Чили и Китая, — и лишь горстка добропорядочных женщин. Для любительниц конкуренция была чересчур жестокая.

В Цинциннати в 1869 г. было 7000 проституток на 200.000 человек населения, а в Филадельфии — 12.000 на 700.000 человек. Филадельфийская статистика, по сути дела, даже страдала из-за близости Атлантик-Сити. Как задумчиво отметил один английский журналист в 1867 г.: «Париж в своих пороках может быть более утонченным, Лондон — более вульгарным; но по степени развращенности, по безудержному разгулу греха, по буйству грубости Атлантик-Сити, как мне говорили, не имеет себе соперников на земле».

Дамы полусвета и ночные бабочки

Девушки, которые в XIX в. шли работать проститутками, обычно поступали так потому, что нуждались в деньгах. На одном конце шкалы находились независимые деловые женщины, которые понимали, что если у них нет собственного капитала, то обеспечить себе хорошую жизнь они могут только с помощью проституции; на другом — молодые вдовы или незамужние матери, способные заработать не очень много, но понимавшие, что, если бы они обратились за пособием по бедности, их почти наверняка бы разлучили с их детьми. Преклонение викторианцев перед материнством имело свои жесткие границы.

Между этими двумя крайностями находилось большинство: лондонские портнихи и работницы табачных фабрик Луисвилля, имевшие заработки ниже среднего и вынужденные подрабатывать, чтобы как-то прожить. Но даже при таких обстоятельствах обычно требовалось нечто большее, чтобы толкнуть этих девушек перейти грань приличия, и в ту эпоху таким толчком было сексуальное прегрешение — одного проступка было достаточно, чтобы превратить девушку в «падшую женщину». В 1888 г. член Комиссии США по труду собрал сведения о прежних занятиях у 3866 профессиональных проституток из Бостона, Чикаго, Цинциннати, Луисвилля, Нового Орлеана, Филадельфии и Сан-Франциско: 1236 занялись своей профессией, едва достигнув зрелости, но 1155 сперва работали в гостиницах или выполняли домашнюю работу, 505 были швеями или работали на швейных фабриках, 126 — торговками или кассирами, 94 — работницами текстильных фабрик и т.д.; меньше всего — 11 женщин — работали телеграфистками или телефонистками. Исключая девушек, не имевших прежде другой профессии, 1100 занимались работой, исключавшей соприкосновение с обществом, а 1500 работали в сфере услуг и в тому подобных областях, где соблазнить девушку было очень легко.

Проститутке, которая, смирившись с неизбежным, решала достичь высот в своей профессии, требовалась не только красота. Двумя самыми важными факторами были сила личности и честолюбие. Кроме того, далеко продвинуться в Милуоки или в Манчестере было невозможно. Источник денег и успеха находился в больших городах, таких, как Париж или Вена.

Париж в лихорадочный период Второй империи славился блестящими куртизанками. Так называемый «полусвет», общество, примыкавшее к императорскому двору, было открыто для девушек, не принадлежавших к знатному роду, не получивших воспитания и даже не обладавших умом и красотой, подобно великим гетерам прошлого, но научившихся пользоваться своим обаянием, зачастую дерзким, но всегда чувственно привлекательным. Мадам де Помпадур столетием раньше, вероятно, сочла бы их вульгарными, но сотню лет спустя они превзошли бы звезд Голливуда. Они с легкостью находили себе покровителей среди банкиров, финансистов, офицеров и аристократов всех национальностей, которые слетались в Париж как мотыльки на огонь. Их счета оплачивали русские великие князья, турецкие паши и южноамериканские миллионеры. Для уроженки Москвы Ла Паивы (Терезы Лахман) немецкий владелец рудников построил восхитительный дом, в котором лестница была сделана из оникса, ванная — из мрамора, а водопроводные краны — из драгоценных камней. Кора Перл (урожденная Эмма Крауч) была обязана кузену императора принцу Наполеону, известному под прозвищем Плон-Плон, и юному принцу Оранжскому (помимо всех прочих) не только доходами, но и вдохновением, которое помогло ей плясать обнаженной на ковре из орхидей и купаться в присутствии гостей в серебряной ванной, наполненной шампанским. «Если [ресторан] «Провансальские братья» будет подавать омлет с бриллиантами, — замечал герцог де Граммон-Кадрусс, — тогда Кора будет там каждый вечер».

Никого не волновало то, что она говорит по-французски с акцентом, что ее лексикон напоминает речь уличных мальчишек и что она интересуется только собой и не скрывает этого.

Нигде больше не было такого «полусвета», как в Париже. В Лондоне встречались не менее энергичные дамы, но ни одна из них не была принята в высшем обществе; только более благоразумных куртизанок, которым удавалось поддерживать внешнюю респектабельность, могли принять в аристократических кругах, не уронив при этом ничье достоинство. Классическим примером остается Лили Лэнгтри. В Вашингтоне тоже были «женщины-лоббисты», которые находились в городе во время сессий Конгресса, а сразу после того, как законодатели оканчивали свою работу и разъезжались по домам, тоже испарялись.

Новый Орлеан был уникальным городом. В 1850 г. 116.000 человек (при общем населении Луизианы в 134.000 человек) жили в городе, где сексуальный спрос и предложение координировались по лучшим образцам моды. Здешние девушки — испанки, француженки, американки и мулатки — почти с детства обучались тому, чтобы стать не женами, не матерями, не проститутками, но любовницами. Мужчина в поисках общения мог посетить один из официальных квартеронских балов и выбрать себе девушку по своему вкусу, а затем вступить в переговоры с ее матерью. Если он был состоятельным человеком, он мог поселить юную даму в милом маленьком домике и поддерживать с ней связь до тех пор, пока не женится (на ком-нибудь другом); менее обеспеченные могли посещать девушку у нее на дому. Такая деловая система потерпела крушение в 1897 г., когда в ответ на возмущение более добропорядочной части населения был издан указ об ограничении проституции отдельным районом, который в честь Сиднея Стори, члена городского управления, придумавшего такое ограничение, был назван Сторивиллем.

Надеяться на жизнь в собственном доме могла только девушка, обладавшая настоящими достоинствами. Для проституток следующего разряда верхом достижения были первоклассные публичные дома. В начале XIX в. самым роскошным борделем считался «Фонтан» в Амстердаме, в котором, кроме отдельных комнат, был ресторан, танцевальный зал, кафе и бильярдная, где девушки играли обнаженными, с успехом отвлекая своих противников. Но, несмотря на распространенные легенды, лишь малая толика всех проституток мира работала в борделях: в Берлине вообще не было публичных домов, поскольку число борделей, существовавших там до 1780 г., в результате кампании за чистоту нравов сократилась со 100 до 26, и те впоследствии (в 1844 г.) были закрыты. Повсюду в Европе (особенно во Франции и Бельгии) полицейские ограничения почти не давали девушке возможности уйти из публичного дома, если она уже была там зарегистрирована, так что бордель превращался в тюрьму, отнимая у девушки свободу, которая была одной из привлекательных сторон профессиональной проституции.

В Лондоне в середине XIX в. было сравнительно немного публичных домов; жители Нью-Йорка обслуживались лучше. В 1866 г. старший офицер полиции Нью-Йорка утверждал, что в городе 621 бордель, а епископ методистской церкви Симпсон имел неосторожность заметить, что в Нью-Йорке блудниц столько же, сколько методистов. Самым выдающимся, пожалуй, был публичный дом Джозефины Вуд на Клинтон-Плейс. Девушки в этом борделе носили вечерние платья, единственным подававшимся там напитком было шампанское, дом был украшен хрустальными подсвечниками и коврами с длинным ворсом, а швейцар проверял у каждого входящего документы и пропускал только аристократов. Это заведение было совсем не похоже на «скотные дворы» Сан-Франциско, где последним достижением конца XIX в. стал великолепный новый барак на 450 комнат, заселенный исключительно нимфоманками; владельцы борделя придерживались принципа: счастливая работница — самая лучшая работница. Они хотели назвать свое заведение «Отель нимфомании», но городские власти не дали на это разрешения. Тогда бордель получил название «Нимфия», но ненадолго, поскольку в 1903 г. он пал жертвой кампании за чистоту неутомимого отца Кэрэера.

По существу, «Нимфия» была борделем с меблированными комнатами и получала доходы не столько от девушек, сколько от сдачи помещений внаем. Такая система существовала во многих городах. Девушкам она была по вкусу, поскольку предоставляла больше свободы, чем стандартный публичный дом, и освобождала от главной проблемы самостоятельной проститутки — от поисков домовладельца, который предоставил бы ей жилье. Однако еще удобнее было иметь дом отдельно от рабочего места и приводить клиентов в так называемый «дом свиданий», в котором сдавались комнаты на час. Некоторые из подобных домов использовали не только проститутки, но и замужние женщины для свиданий с любовниками. В Лондоне комнаты для свиданий были сосредоточены в фешенебельном Вест-Энде, над элегантными магазинчиками дамских шляпок или на задних дворах заведений вроде салона мадам Рашель под названием «Вечная красота», в Нью-Йорке лучшие «дома свиданий» находились на Пятой авеню, где самым оживленным временем дня были послеполуденные часы.

Естественно, проституткам сначала нужно было найти себе клиентов, и в большинстве городов существовали широко известные «места встреч». Больше всего ярко разодетых в атлас и перья девушек можно было найти в салонах и коридорах театров или в определенном типе казино (представлявших собой скорее танцевальные залы, чем игорные дома). В «Портлендские комнаты» в Лондоне могли попасть только избранные: мужчин не впускали туда без фраков и белых жилетов. Если было уже поздно и театры и казино были закрыты, можно было пойти в так называемый «ночной клуб», куда не допускали пьяниц и простых уличных проституток. Хотя ночные клубы получали доходы от продажи спиртных напитков (клуб Кейт Гамильтон на Лейсестер-сквер славился своим шампанским и мозельвейном, продававшимися по грабительским ценам), состоятельных клиентов привлекали в эти заведения прежде всего девушки-завсегдатаи, и еще с XVIII в. владельцы ночных клубов нашли выгодным рекламировать прелести своих посетительниц. С 1760 по 1793 г., например, владелец лондонского ночного клуба по имени Хэррис издавал ежегодный список, в котором приводились описания лиц, фигур, манер и особых талантов девушек с Ковент-Гарден, посещавших его заведение на Драри-Лейн; как говорят, ежегодно печаталось и расходилось 8000 копий этого списка. Более информативными были такие издания, как «Журнал для гуляк», где в 1790-х гг. печатался «Ежемесячный список распутниц с Ковент-Гарден, или Справочник наслаждений для мужчин»; или недолговечное эротическое издание «Денди», снабжавшее повесу 1840-х гг. информацией примерно такого же рода под заголовками «Заметки о куртизанках» или «Неприкрытый соблазн». Иногда могли принести пользу даже самые безупречные в отношении нравственности источники. В начале 1830-х гг. любой сообразительный житель Нью-Йорка мог найти все, что ему требовалось, в «Журнале Макдауэлла», в котором печатались исследования почтенного Джона Р. Макдауэлла о пороках в городе и стране, полные таких подробностей, что в определенных кругах они стали известны под названием «Путеводитель по публичным домам». Но чемпионом был, безусловно, Новый Орлеан с его знаменитой «Зеленой книгой, или Путеводителем для мужчины по Новому Орлеану» (а позднее, после возникновения Сторивилля, «Голубой книгой», начавшей издаваться с 1902 г.), которую можно было приобрести в отелях, на железнодорожных станциях и в табачных лавках и которая была буквально набита адресами борделей, сводниц и проституток. Говорили, что Диана и Норма были известны «на обоих континентах», но даже если на самом деле их познания в географии были ограниченны, то о познаниях в сексе этого сказать нельзя. По их собственному утверждению, любой, кого они не могли удовлетворить, «несомненно, был гомосексуалистом по природе».

Но опубликовать список любительниц вроде парижских мидинеток было невозможно: это были хорошенькие швеи, шляпницы или нянечки, которые с готовностью соглашались на предложения представительных мужчин и состоятельных пожилых людей и охотно ложились с ними в постель в обмен на цветы, шоколадки, безделушки и оплату увеселений. Неучтенными оставались также многочисленные уличные проститутки и опустившиеся профессионалки всех возрастов, которые брали клиентов на улице на свой страх и риск и получали плату (если повезет) после того, как клиент поспешно удовлетворял свое желание где-нибудь в темной подворотне или переулке.

При этом удача не всегда оказывалась на стороне проституток.

Цена греха

Снисходительное отношение викторианцев к проституции вызвало стремительный рост венерических заболеваний. Основными переносчиками болезней были, естественно, проститутки, хотя не всегда из-за их собственной безответственности или невнимания. К примеру, заразить гонореей они могли очень легко, поскольку женщина обычно не замечает первых симптомов этой болезни и передает ее, сама того не осознавая. Мужчина же через два-три дня после заражения начинает чувствовать боль и нарушения в работе органов выделения, и если не станет лечиться, то болезнь может привести к блокировке мочеиспускательного канала. Что касается сифилиса, то мужчины могут нести ответственность за распространение его не в меньшей степени, чем проститутки, которые (будучи профессионалками) знали об этой болезни столько же, сколько и врачи.

Первая и вторая стадии сифилиса характеризуются симптомами, которые возникают внезапно и пропадают так же неожиданно. От недели до трех месяцев после заражения происходит набухание лимфатических узлов, обычно в районе паха, и развивается маленькая опухоль, которая может со временем превратиться в язву. Через несколько недель или месяцев после выявления этих симптомов может развиться кожная сыпь и снова легкое набухание лимфатических узлов, которые тоже проходят даже без лечения. И только на третьей стадии, которая может наступить через несколько лет, начинаются явные нарушения функций организма — потеря координации движений (что вызывает характерную для продвинутой стадии сифилиса дергающуюся походку), а иногда — галлюцинации или сумасшествие. Беспечный или невежественный человек викторианской эпохи мог просто не обратить внимания на первые симптомы, сочтя их легким недомоганием, и продолжать вести обычную сексуальную жизнь, заражая не только проституток, но и свою собственную несчастную жену — и своих будущих детей.

Медицинская наука была бессильна перед лицом новой эпидемии. Врачи даже не знали, что гонорея и сифилис — это два разных заболевания: они считали первую из этих болезней просто ранней стадией второй и лечили то и другое ртутью, что было болезненно, длительно и зачастую неэффективно. Кроме того, они не могли точно сказать, завершено лечение или нет. Многим пациентам, больным гонореей, говорили, что они уже здоровы, хотя на самом деле они еще могли заразить других.

Численность пострадавших продолжала расти. В 1830-х и 1840-х гг. в Вене от шести до семи тысяч женщин (по большей части проституток) ежегодно поступали в три общественные больницы с сифилисом или гонореей, а в Лондоне в 1856 г. в трех главных больницах лечились от этих болезней З0.000 человек (мужчин и женщин). В Париже 1860-х годов 60 процентов проституток, отбывавших заключение в женской тюрьме Сен-Лазар, были заражены венерическими заболеваниями. Утверждалось, что в Копенгагене в последней четверти XIX в. каждый третий житель хотя бы раз в жизни болел серьезным венерическим заболеванием, а в Америке в 1914 г. один пессимистически настроенный исследователь заявлял, что более половины мужского населения страны болели гонореей.

В большинстве стран эту проблему старались решать путем контроля за проституцией. И если бы властям удалось обязать всех проституток проходить регулярные медицинские обследования, то количество венерических болезней уменьшилось бы весьма значительно. Но было слишком много непрофессиональных проституток, поэтому задача подобного контроля оказалась неосуществимой даже в странах континентальной Европы, где регистрация проституток была обязательной и властям было по крайней мере с чего начинать. В Британии и Америке не было даже этого. Когда британское правительство (ответственное за порядок в империи, который зависел от вооруженных сил, начавших ослабляться вследствие эпидемии венерических болезней) издало Законы об инфекционных заболеваниях 1864, 1866 и 1869 гг., это даже привело к неприятностям.

Эти законы были в основном предназначены для того, чтобы изолировать переносчиков заболеваний и ужесточить регулярные обследования женщин, работавших в местах главного размещения военно-морских сил или в пределах 15 миль от любого города с крупным гарнизоном, исключая Лондон. Для этого полиции понадобилось начать регистрацию проституток — и решить, кто должен войти в списки. С известными профессиональными проститутками и девушками из публичных домов проблем не было, поскольку к регулярным медицинским обследованиям их побуждала забота о собственном здоровье и процветании; но невежественные любительницы и уже зараженные венерическими болезнями уличные проститутки, которые не могли ни заплатить за лечение, ни потерять свои доходы, доставили массу хлопот. Отчаявшись в своих попытках ловить их «на месте преступления», полицейские не нашли другого выхода, кроме как воспользоваться слухами и конфиденциальной информацией. И в многочисленных судебных ошибках равное место занимали злой умысел и настоящие ошибки.

В связи с новыми законами начались возмущения: сложилось странное противостояние между владельцами публичных домов и сводниками, с одной стороны, и добропорядочными дамами — с другой. Это может показаться невероятным, но именно первые выступали за ограничения и суровые меры, а последние осуждали их как нарушение конституционных прав проституток. Человеку конца XX в. показался бы пикантным тот факт, что Джозефина Батлер, жена священника и секретарь Женской национальной ассоциации, критиковала гинекологические обследования за то, что они угрожают скромности девушек, которая на самом деле и так ежедневно попиралась без всяких медицинских процедур. Но дамы приводили разумные аргументы. Обвиняя сильный пол в распущенности, они заявляли, что мужчины не имеют морального права издавать законы против женщин, которых сами и превратили в то, что хотели видеть; в действительности же за подобными аргументами крылась ненависть и страх перед проституцией. Ведь медицинские обследования, изолирующие больных женщин, только усилили бы проституцию как социальное явление. А дамы хотели это явление уничтожить.

Восторжествовало благочестие. Законы об инфекционных заболеваниях в 1883 г. были отложены, а три года спустя — отменены, и шумиха, поднявшаяся вокруг этой отмены, отчасти спровоцировала принятие поправки к уголовному законодательству 1885 г., объявившей вне закона не саму проституцию (т.е. получение денег за сексуальные услуги), а сводничество и содержание публичных домов. Раньше полиция могла вмешаться только тогда, когда проститутка (или группа проституток) «раздражала» людей. Эта система работала превосходно, хотя иногда полиция сама удивлялась разнообразию явлений, которые могут раздражать набожного викторианца. Но теперь организованная проституция стала преступлением, и в результате ею стали заниматься преступники.

В Америке тоже восторжествовало благочестие: попытки организовать проституцию на законной основе оказались неудачными, кроме периодических кратких успехов в Новом Орлеане с 1870 по 1874 г. и в Сан-Франциско в 1911-1913 гг. В результате военное министерство США, не менее озабоченное здоровьем своих солдат, чем Британская военная служба, было вынуждено решать эту проблему своими силами. В частности, морякам, сходящим на берег, раздавались презервативы; этот вполне реалистический подход к делу вызвал ожесточенные нападки, поскольку он показался общественности не столько средством борьбы с венерическими заболеваниями, сколько открытым поощрением контрацепции, что было в то время больным вопросом. Во время первой мировой войны моряков тоже снабжали презервативами (и даже рекомендовали использовать их в тех ситуациях, которые в воспитанном обществе назывались «братанием»); но в самой Америке власти попытались положить конец разврату и пороку. Указ, по которому были закрыты все публичные дома в районе пяти миль вокруг любой военно-морской базы, оборвал живую легенду Сторивилля в 1917 г. Но хотя историки до сих пор ужасаются по поводу 280.000 случаев венерических заболеваний, зарегистрированных в армии и на флоте США с сентября 1917 г. по февраль 1919 г., эта цифра свидетельствует о значительном улучшении ситуации по сравнению с тем, что было несколькими годами раньше. В американских вооруженных силах насчитывалось около пяти миллионов молодых мужчин в самом расцвете сексуальной активности. И если в 1914 г. было установлено, что каждый второй мужчина хотя бы раз в жизни болел гонореей (вероятно, это все же преувеличение), то теперь от какого-либо венерического заболевания в вооруженных силах Америки страдал только 1 человек из 17.

Германия тоже добилась успехов. В начале войны известные ученые сообщили верховному командованию о необходимости обязательного сексуального воздержания и закрытия публичных домов, но было решено, что такая политика поставит нравственность населения под угрозу. Военные публичные дома вскоре распространились вдоль всей линии фронта; нередко они были передвижными и наступали и отступали вслед за войсками. Существовали отдельные бордели для солдат и сержантов и отдельные — для офицеров. На входе в бордель стоял сержант из медицинского корпуса, проверявший документы о состоянии здоровья. Он записывал имя и номер части каждого посетителя, чтобы тот потом прошел медосмотр, выдавал лекарства и мази до и после каждого визита и брал деньги. С 4 до 9 часов пополудни каждую девушку в среднем посещали десять клиентов. В самые напряженные периоды каждому посетителю отводилось всего по десять минут, после чего дежурный сержант кричал: «Следующий!».

В то время немецкие врачи знали о венерических заболеваниях не больше, чем было известно в других странах. В Берлине в 1900 г., по официальным данным, 16.000 человек находились на лечении от сифилиса или гонореи, но неофициальные оценки были, как обычно, значительно выше. Один исследователь того времени утверждал, что 37 процентов всего мужского населения Гамбурга и Берлина в возрасте от 15 до 50 лет болели сифилисом и что в среднем каждый мужчина болел гонореей более одного раза. Независимо от достоверности этих данных их было вполне достаточно, чтобы напугать народ, так гордившийся своим тевтонским здоровьем, поэтому именно в Германии были достигнуты первые значительные успехи в исследовании и лечении сифилиса.

В 1905 г. в Восточной Пруссии зоологом Фрицем Шаудинном были впервые обнаружены возбудители сифилиса — бледные спирохеты, а в 1906 г. берлинский бактериолог Август фон Вассерман создал систему тестов крови, которая помогла диагностировать сифилис гораздо более определенно, чем раньше (правда, поскольку спирохеты обнаруживались не у всех больных и не на всех стадиях заболевания, диагностирование все же не было безошибочным). В 1909 г. во Франкфурте-на-Майне химик Пауль Эрлих обнаружил, что чудесный целительный эффект дает производная мышьяка (которую он назвал сальварсаном), и, хотя вначале произошел ряд неприятных случайностей из-за сложной методики дозирования, улучшенная версия этого лекарства помогла решить большую часть проблем. В наши дни сифилис лечат не мышьяком, а антибиотиками и сульфаниламидами, но до сих пор он поддается лечению только на первых двух стадиях, а на третьей стадии ткани организма претерпевают необратимые изменения.

Лекарство от гонореи искали дольше. В 1879 г. молодой лаборант из Бреслау обнаружил микроб, вызывающий это заболевание, вследствие чего стало возможно сказать наверняка, излечился ли пациент или просто находится в стадии ремиссии; но быстрое излечение гонореи было невозможно до того, как в 1935 г. открыли сульфаниламиды, а в 1941 г. — пенициллин. Однако микробы обладают таким же мощным инстинктом самосохранения, как и человек, поэтому сейчас развились штаммы гонококка, с успехом противостоящие лечению и выдерживающие даже пенициллин. Некоторые антибиотики все же дают результаты, но Всемирная организация здравоохранения пребывает в тревоге. В эпоху случайных половых связей, когда противозачаточные пилюли вытесняют презерватив и когда в США насчитывается до трех миллионов случаев гонореи ежегодно, а во всем мире — до ста миллионов, затруднения с лечением и профилактикой этой болезни могут привести к серьезным последствиям.

Увлечение девственницами

Одним неудивительным, но печальным следствием разгула венерических заболеваний в викторианскую эпоху был рост потребности в девственных проститутках, которые заведомо считались чистыми. (Существовал, к несчастью для женщин, даже миф о том, что половое сношение с девственницей исцеляет болезнь.) В начале XIX в. за девственницу в Лондоне назначалась цена в 100 фунтов стерлингов, хотя к 1880-м годам эта цена упала до 5 фунтов, что свидетельствует не о снижении спроса, а об увеличении предложения. Кроме того, подозрительность подсказывала клиентам, что вовсе не каждая «нетронутая девственница» на самом деле является нетронутой.

Энтузиасты всегда утверждали, что есть особое удовольствие в том, чтобы лишить девственницу целомудрия, — особый подъем чувств, благодаря сочетанию агрессии, обладания и легкого садизма. Некоторые современные историки, вслед за сумасбродным доктором Дюреном, считают стремление к лишению невинности чисто английским пороком, но история утверждает совсем иное. В некоторые периоды лишение невинности было институционализированным, обычно в форме принадлежавшего королям или феодалам «права сеньора» — т.е. права на то, чтобы провести с новобрачной первую ночь перед тем, как передать ее мужу. Такой обычай восходит еще ко временам Древнего Шумера. Один из эпизодов эпоса о Гильгамеше повествует о раздражении в народе, вызванном тем, что царь сохранял обычай, позволявший ему «первым быть с новобрачной, чтобы царь был первым, а муж — только после него». Эта практика поддерживалась в Европе вплоть до XI или XII века. Во Франции к XIII в. ее уже считали обычаем минувших времен, но не исключено, что принц (или землевладелец) при желании мог возродить этот обычай.

Там, где таким правом не обладали мужчины, им зачастую пользовались божества или их наместники. В Риме перед первой брачной ночью новобрачную лишали девственности с помощью фаллической статуэтки, представлявшей одного из низших божеств плодородия, а в Камбодже тысячу лет спустя буддийские жрецы обычно дефлорировали девушку перед свадьбой.

Девственность невесты была предметом заботы почти во всех обществах на протяжении всей истории. Несмотря на то что девственность обычно ассоциировалась с законом и законностью, многое заставляет предположить, что не последнюю роль играл также специфический сексуальный аспект, особенно в Спарте, на Крите и в Древнем Риме, где в брачную церемонию входил ритуал, символизировавший похищение с целью изнасилования (которое, с психологической стороны, представляет собой крайнюю разновидность дефлорации). Мусульмане в Индии на некоторых этапах своей истории практиковали публичную дефлорацию в качестве доказательства добрачной чистоты невесты; кроме того, они, так же как и курды, с аналогичной целью предъявляли соседям и родственникам одежду, окрашенную кровью девственницы. В обоих случаях такая демонстрация помогала замаскировать сильный элемент мужского хвастовства самим совершением акта дефлорации. Мусульмане особенно любили девственниц. Правоверному было обещано, что в исламском раю он получит 10.000 девственниц, причем, даже если они будут лишаться невинности ночью, на следующее утро они снова будут чудесным образом становиться девственными.

Фактически дефлорация жены и дефлорация проститутки, как бы ни выглядели они различными в теории, на практике все же не особенно различались. Китайцы обставляли дефлорацию проститутки с такой же торжественностью, как и брачную церемонию, и счастливчику приходилось платить за услуги и за пиршество и в том и в другом случае одинаково.

У.Т. Стид, английский журналист XIX в. во многом был ответственен за ту одержимость дефлорацией, которая возникла у его соотечественников. В 1885 г. в газете «Пэлл-Мэлл» он опубликовал серию смелых статей, разоблачавших торговлю белыми рабами, под названием «Дань девушками в современном Вавилоне» (Вавилоном в то время звали часть лондонского Вест-Энда, где были сосредоточены увеселительные заведения и процветала проституция). Стид, был своего рода журналистом-детективом, и он неплохо подготовился к написанию своих статей. Кульминацией его деятельности стала покупка девственницы у ее матери и увоз ее в Париж, это предприятие обошлось ему в три месяца тюрьмы, несмотря на то что он при первой же возможности передал девушку Армии Спасения.

Все, что ему удалось доказать, — это возможность провернуть подобные дела, но не их регулярность. Однако его заявление о том, что в Лондоне изнасилование девственниц является хорошо организованным и доходным бизнесом, на редкость успешно смогло взволновать кровь читателей. Больше всего на свете викторианцы обожали ужасные истории, когда они никак не касались их лично.

Большинство девушек, по словам Стила, были слишком молоды, чтобы понять, что с ними случилось, и торговля была поставлена на широкую ногу, поскольку первая же встреча девственницы с клиентом превращала ее из девственницы в обычную проститутку. Некоторые бордели, специализировавшиеся на девственницах, находили их на конечных железнодорожных станциях, куда прибывали поезда из провинции; другие считали, что лондонские парки — более выгодное поле для деятельности. Убедить служанку или торговку расстаться с девственностью в обмен на золотую гинею было несложно, хотя иногда девушки начинали сожалеть о своем решении, когда осознавали, что натворили. Поэтому бордели, содержавшие девственниц, обычно находились в некотором удалении от других зданий и были оснащены хорошей звукоизоляцией.

В некоторых борделях были врачи, которые удостоверяли девственность по требованию клиента.

У большинства девственниц имеется девственная плева — кожная мембрана, частично закрывающая вход во влагалище. При первом половом акте эта мембрана обычно рвется или растягивается и, в зависимости от диаметра и толщины (различных у разных женщин), начинает кровоточить, иногда обильно, иногда слегка. На самом деле кровотечение — это весьма ненадежное свидетельство девственности, но тесный вход во влагалище и отчетливые следы крови всегда означали для мужчины, что девушка невинна, и в интересах женщины всегда было уметь симулировать потерю девственности. Эти знания очень древние, хотя в средневековой Европе они на некоторое время были утрачены, чтобы возродиться благодаря трудам Авиценны и Альберта Великого, чьи списки «признаков девственности и/или ее нарушения» превратились (без всякого злого умысла со стороны авторов) в бесценное руководство для цирюльников, владельцев бань и отошедших от дел проституток, которые зарабатывали себе на жизнь, восстанавливая девственность тем, кому это требовалось.

Чтобы создать убедительное кровотечение, достаточно было вставить во влагалище клочок губки, смоченный кровью, которая выдавливалась в процессе полового акта; маленький рыбий пузырь, наполненный кровью, давал более эффектный результат, но с ним было труднее обращаться. Оба этих метода были несравненно лучше двух других предлагавшихся идей — кровососущих пиявок и кусочков разбитого стекла. Стягивание вагинального отверстия было более сложной задачей. Иногда отверстие сшивали, но чаще использовали сильное вяжущее средство; в основном рекомендовались пары уксуса, мирровая вода и настои из желудей или терновых ягод. В некоторых борделях профессиональных девственниц подправляли по нескольку раз в неделю, и не только в Лондоне, но и в Париже, Берлине, Нью-Йорке, Сан-Франциско и Новом Орлеане, где на рубеже веков в некоторых публичных домах на церемонию дефлорации приглашались зрители.

Существовали клиенты, которым молодой девственницы было недостаточно: они хотели, чтобы она была совсем девочкой. Во Франции законы против совращения несовершеннолетних были достаточно строги, чтобы противостоять детской проституции, но в Лондоне детские публичные дома существовали еще в XVIII в., хотя девочки, содержавшиеся в них, обычно были 14-15-летнего возраста, что по тем временам было очень близко к зрелости. Более серьезной проблемой в первой половине XIX в. являлись двенадцатилетние проститутки с окраин больших городов, которых родители (если они вообще у них имелись) посылали зарабатывать на жизнь. Большинство таких детей воспринимали жизненные реалии так же естественно, как умение ходить и говорить, и многие из них легко переходили от роли наблюдателя к роли участника. Некоторые приобрели обширные знания от своих отцов и братьев, поскольку и по сей день имеются семьи, спящие по шесть человек в одной постели. Инцест, это древнее табу, превратился в элемент социальной морали, которая не имела смысла, когда речь шла о выживании, и потребности, связанные с ним, позволяли отмести любые сомнения.

С течением времени мужчинам требовались все более экзотические формы сексуального возбуждения, и спрос на малолетних проституток возрастал. Джозефина Батлер, вероятно, не заблуждалась, когда заявила в 1869 г., что из 9000 проституток одного крупного английского портового города, «как показали последние изыскания, 1500 были младше 15 лет, а треть от этого числа — младше 13 лет. Дети, начинавшие обучаться профессии, выбегая из подворотни и дергая мужчину за рукав, были идеальными новобранцами для специальных борделей, процветавших в последние десятилетия XIX в. и в Лондоне, и в Нью-Йорке. Некоторым девочкам впоследствии восстанавливали девственность, чтобы получить новые прибыли; других оставляли дефлорированными, потому что попадались клиенты, находившие особое удовольствие в занятиях сексом с девочкой, которая была молодой по возрасту, но «старой во грехе». Нельзя сказать, была ли судьба этих детей более тяжелой, чем судьба их современников и ровесников, работавших по 18 часов в день в шахтах и на заводах начиная с пятилетнего возраста. Но трагический парадокс заключается в том, что детская проституция развернулась в полную силу как раз тогда, когда законодатели начали делать попытки контролировать эксплуатацию детского труда в более традиционных сферах деятельности.

(дальше идет про ахтунг и про мазохизм. текст целиком: http://www.aquarun.ru/psih/sex/sex3.html )

Действия:

Информировать вас о новых ответах на это сообщение