Джозеф М.Кутзее.Южноафриканец.Белый….ДВАЖДЫ ЛАУРЕАТ БУКЕРА(впервые в истории)…Нобелевская премия 2003 год.

«В ожидании варваров». Роман.

Город на краю Империи. Очень далеко. Колониальные владения…Относительное благополучие, эфемерный покой. Местный судья, вынужденный заниматься всем городским хозяйством, исполняющий фактически роль мэра, уже немолодой человек и старый холостяк с типичными хобби – философствование, раскопки и коллекционирование древних глиняных табличек с нерасшифрованными древними письменами, а также перманентное сожительство со смазливыми горожанками. Тоска и одиночество ,правда, вполне комфортное, уже лет 20…И, вдруг, Империя делает «естественную» попытку еще расширить свои совсем не маленькие границы. В Город присылается сначала представитель 3-го отдела, которому поручено найти самые убедительные подтверждения замышляющейся варварами (т.е. коренным населением-кочевниками) свирепой агрессии против Империи. Доказательства и подтверждения добываются самым древним и классическим путем – истязаниями и пытками пленных варваров (стариков и подростков), а нелепые попытки Судьи убедить полковника 3 отдела в том, что все это приведет к самым страшным и необратимым последствиям не только для варваров, а, прежде всего, для самой Империи, естественно, не только ничего не меняют, но и ставят Судью в глазах власти в разряд неблагонадежных и даже «единственного, отказывающегося с нами сотрудничать…».
Полковник уезжает с полученными уликами и доказательствами необходимыми для обоснования ввода армейских подразделений и развертывания масштабной кампании против варваров, а Судья остается в горьком и мрачном ожидании надвигающейся катастрофы, которая должна неизбежно последовать вслед за раскручивающимся военным маховиком. Надвигающаяся катастрофа должна поставить крест на десятилетиях осторожного сближения с кочевниками, разорить Город, поставить его жителей (тех, кто вовремя, бросив все, не сбежал на материк) на грань выживания, и еще погубить десятки, сотни, тысячи солдатских жизней, которые сгинут без вести в этой бесплодной пустыне или от стрел варваров…

И вот в такой, прямо скажем, не самый подходящий момент Судья неожиданно начинает испытывать странную патологическую страсть к искалеченной пытками полковника девушке из племени кочевников. Теперь почти слепая, со сломанными ногами, она перебивается тем, что побирается и отдается за гроши или миску супа солдатам…

«Я еще ни разу не овладел ею. С самого начала моя страсть избрала не прямой, не столь прямолинейный путь. Стоит мне только подумать, что моя высохшая старческая плоть может вторгнуться в эту юную полнокровную теплоту, и я тут же представляю себе, как в молоко капают кислотой, как в мед сыплют золу, как в хлеб подмешивают мел. Когда я гляжу на ее нагое тело, а потом перевожу взгляд на мое, мне не верится, что некогда силуэт человеческой фигуры представал в моем воображении цветком, распускающимся из бутона чресел. И ее, и мое тело, оба они—нечто растекающееся, газообразное, зыбкое, в одних местах вдруг закручивающееся вихрями, в других—застывающее, густеющее; но в то же время всегда плоское, ровное. Как облако в небе нe знает, что ему делать с другим облаком, так и я не знаю, что мне делать с ней.
Слежу, как она раздевается, в надежде уловить в ее движениях намек на былую раскованность. Но даже в том, как она снимает через голову рубашку и отшвыривает ее, чувствуется досада, настороженность, напряженность, словно она боится наткнуться на невидимое препятствие. На лице у нее недоверчивость зверька, который знает, что за ним наблюдают.»

«…высокие скулы, широкий рот. Касаюсь ее век. Хотя она ничем не выдает себя, я уверен, что она не спит. Закрываю глаза, глубоко вздыхаю, чтобы унять волнение, и, ни о чем больше не думая, сосредоточенно пытаюсь разглядеть ее с помощью моих слепых пальцев. Красива ли она? Та, от которой я только что ушел, та, чей запах (внезапно понимаю я) она может сейчас на мне учуять, та — очень красива, в этом нет сомнения: ее хрупкая изящность, ее повадки и движения придают особую пронзительность острому наслаждению, которое я с ней познаю. Но об этой я ничего не могу сказать с определенностью. Я не могу усмотреть никакой зависимости между ее женской сутью и моим желанием. Я даже не до конца уверен, что хочу ее. Все мои эротические ухищрения лишены целенаправленности: я кручусь вокруг нее, глажу ее лицо, ласкаю ее тело, но не пытаюсь проникнуть в него и не стремлюсь к этому. Я только что вернулся из постели женщины, с которой за целый год, что я ее знаю, мне ни разу не приходилось учинять допрос моему желанию: хотеть ее означало обнять и войти в ее тело, вторгнуться в покой его глубин и вызвать там самозабвенно бушующую бурю; потом отступить, утихомириться и ждать, пока желание вновь наберет силу. Эта же словно целиком состоит из сплошной гладкой поверхности, по которой я рыщу взад-вперед, отыскивая брешь в неуязвимой броне. Не то же ли чувствовали ее палачи, добиваясь доступа к интересовавшему их секрету, в чем бы он, по их мнению, ни заключался? И я впервые испытываю к ним холодную жалость: какое типичное заблуждение полагать, что ты можешь прожечь, или просверлить, или прорубить себе путь к тайне чужого тела! Девушка лежит на кровати, но вовсе необязательно, чтобы это была кровать. Кое в чем я веду себя по отношению к ней, как любовник: я раздеваю ее, я ее мою, я ее ласкаю, я рядом с ней сплю, — но с тем же успехом я мог бы привязывать ее к стулу и избивать, интимности в этом было бы ничуть не меньше.
И дело не в том, что со мной, возможно, творится то самое, что бывает с некоторыми мужчинами в определенном возрасте — скатывание по нисходящей, от распутства к мстительному садизму бессильной похоти. Если бы мое нравственное «я» в чем-то менялось, я бы это почувствовал; да тогда бы я бы не стал проводить сегодня ночью вернувший мне уверенность эксперимент. Я такой же, каким был всегда; но время раскололось, что-то свалилось на меня с неба по чистой случайности: и вот в моей постели лежит это тело, за судьбу которого я отвечаю, или, по крайней мере, вообразил, что отвечаю, а не то зачем бы я его здесь оставил? Пока что, а может, так будет всегда, я попросту пребываю в недоумении. Как мне кажется, все едино: лягу ли я с ней и засну или заверну ее в простыню и закопаю в снег. Тем не менее, склонившись над ней и касаясь кончиками пальцев ее лба, держу свечу осторожно, чтобы воск не пролился.»

«Ее нога лежит у меня на коленях. Растираю и разминаю опухшую щиколотку, мысли мои где-то далеко, я загипнотизирован ритмом своих движений. Ее вопрос застает меня врасплох. Она впервые сказала об этом так недвусмысленно. Равнодушно пожимаю плечами, улыбаюсь, пытаюсь снова погрузиться в транс; сон уже манит меня, и я не желаю отвлекаться.
Нога вздрагивает, оживает и мягко тыкается мне между колен. Открываю глаза и вижу на постели ее
нагое золотистое тело. Откинув голову на сплетенные руки, она следит за мной направленным в угол взглядом, к которому я уже привык, и откровенно предлагает мне свои источающие первобытное здоровье тугие груди и плоский живот. Нога продолжает поиски; но ей не найти отклика у старого, расслабленного мужчины в бордовом халате, застывшего на коленях перед кроватью.
— В другой раз, — говорю я, и язык у меня заплетается, глупо спотыкаясь о каждое слово. И хотя сам я прекрасно понимаю, что это ложь, все же произношу ее: — Может быть, в другой раз. — Снимаю ее ногу с колен и кладу на постель, потом ложусь рядом. — Старикам беречь целомудрие поздно, так что какой другой ответ я могу тебе дать? — Шутка неудачная, неуклюжая, и ей непонятно, о чем я.
— Сам-то к девушкам ходишь, — шепчет она. — Думаешь, я не знаю?
Жестом приказываю ей замолчать.
— С другими ты тоже такой, да? — шепчет она и всхлипывает.
Мне жалко ее до безумия, но я ничего не могу сделать. Как все это для нее унизительно! Она ведь даже не может быстро встать, одеться и уйти — будет долго и шумно возиться, а потом тяжело ковылять по лестнице. Жизнь ее сейчас тот же плен, что и раньше. Похлопываю ее по руке и еще глубже погружаюсь в уныние.
В эту ночь мы спим в общей постели последний раз. Я приношу в гостиную солдатскую койку и теперь сплю отдельно.
— Это временно, — говорю я. — Только до весны. Так будет лучше. Она принимает эту отговорку молча…»

Не знаю, по-моему, это уже не литература, это уже музыка…
И образы, образы его героев…Какая убедительность и законченность!! Вот опять же Судья. Абсолютно житейский образ. Никакой не святой и грешный человек, чего уж говорить – грешный. Как мастерски Кутзее рисует линию его поступков , исходя не из воспитания и неких врожденных принципов, а только внутренней психологии, культуры и ментальности. Судья не может сделать иначе, чем он делает. Это просто неизбежно. «В ожидании варваров» есть еще такой эпизод с Судьей. Его в определенный момент арестовывают и, пока армия азартно гоняется за варварами по пустыне, он сидит запертый под арестом. Но, прожив лет 20-30 в этом городе, он прекрасно знает, где висят запасные ключи от его комнаты. Он знает, где взять еду, как выйти за городскую стену. Почему он не бежит? В конце концов, ночью он выходит из комнаты, гуляет по городу и выходит за городские ворота. Он может бежать! (тем более, как совсем не глупый человек, он представляет что его ожидает, когда в Город вернется армия, и, вообщем-то, неважно с каким результатом).НО КУДА ЕМУ БЕЖАТЬ, УЖЕ СТАРОМУ ЧЕЛОВЕКУ, ИЗ-ЗА ДЕВУШКИ ИЗ ПЛЕМЕНИ ВАРВАРОВ, ПОТЕРЯВШЕМУ БУКВАЛЬНО ВСЕ – И ПОЛОЖЕНИЕ, И ВСЕ СВОЕ СОСТОЯНИЕ !?? И вот он подходит к городским воротам и кричит:»Все! Открывай,я нагулялся…».

Что еще сказать про Кутзее? Критики считают его депрессивным писателем (видимо, из-за отсутствия happy-end в его произведениях). Из самых известных, а именно,
- «В ожидании варваров»;
- «Жизнь и время Михаэла К.»;
- «Бесчестье»;
- «Осень в Петербурге»;
действительно депрессивный это- «Жизнь и время…», и то с очень большими оговорками…Кутзее не депрессивен, а скорее въедливо аналитичен и убийственно последователен ( видимо, рецидивы старой профессии – программист). Еще, безусловно, философичен. Не депрессивен хотя бы потому, что его герои, находящиеся в самых казалось бы жутких и невыносимых ситуациях, несмотря ни на что, находят какие-то капельки радости и счастья даже в их ужасной жизни…Но, такая тема, безусловно, требует отдельного серьезного разговора.

Утверждают, что Кутзее в 2003 обошел в гонке за Нобелевку Льосу… Если это и так, то, в принципе, это справедливо, но при условии, что Нобелевка Льосы (с его «Нечестивцем..») это просто вопрос ближайшего времени. Льоса великолепен, но некоторые его герои не так убедительны, как герои Кутзее. (В том же «Нечестивце..» рядом с потрясающими образами доминиканских диктатора или президента рядом слабый и неубедительный образ Урании, хотя тоже абсолютно центральный…).
Но, в любом случае, всех нас можно только поздравить – мы с Вами оказались современниками таких великих писателей, как Льоса и Кутзее, что дорогого стоит! И, знаете, не только этих…

P.S. Раз уж зашла речь опять о наградах, признаниях и нобелевках, небольшое интимное признание. Если бы я мог как-то влиять на распределение нобелевок и букеров, я бы исправил одну вопиющую несправедливость и дал бы самую Высокую и совершенно заслуженную награду одному (уже очень немолодому) английскому писателю только за один его роман(только, конечно, не за «Женщину французского лейтенанта») , который ( по моему скромному мнению) ничем не уступает ни «Тихому Дону», ни «Войне и миру»…Имени не называю (сглазить боюсь-примета плохая), но думаю, что большинство догадывается о ком речь.