Что смешно, онравилось ведь Семеникинской самой уверенной скромнице Полесе парней на озорных посиделках за муде тягть.

Дело с малого началось и с привычного – пускали полем «во цвет» девок парубки накануне того майским днём…

На изукрашенных самой жизнью Семениках так отродясь повелось: как спускались последни ручьи талых вод, да нагоняли те вешние воды бродяги-ветра, да подымал красно-солнышком голову света свого Ярко Ярил, так и нагнетался в посконы штаны парням жар и дым – было принято юны ватагами в поле отлавливать замешавшихся дев и обряд учинять, первоцвет… Всем над очи вздевался подол, да крепко завязывался повыше косы – ходи теперь так! А поскольку пониже пупа кучерявилось уж у тех дев, то и звалось – «пустить полем как цвет»…

Вот и надни визгу было того, страмоты, опозору, да баловства иного-разного, когда удалось выследить сторожкую стаю девиц ватаге бездельников и рукоприкладов известных под началом залихватского баловня Соловейки Стержня. На Прогонном лужку, как выкосились уж девки до пообсохшей росы, да возвращались, тикая от настающего знойного солнышка. Тут встречу им и организовал соучастник всех собственных дел смехотвор Соловейка: «Шасть их! Шасть!», кричал, да сзывал с трёх сразу сторон свою засаду, в нечаянные кусты по лужку понасаженную. Появилась засада, забрала всех девок на круг, сразу крепко облапила…

– Вот мандень, так мандень! – ни в одну из сторон так поветил нагромкую – лишь бы девкам трепеталось, да билось опозором сильней; ну да отбрыкалось всем постепенно уж, долго коротко ли, все с невиденья за по запрокинутыми подолами стали стройны, да покорны, а красивы-то…

– Смотрины, смотрины йим! – затребовали «атаману» свому пиздоразбойники, как удача была налицо – явный был перевес и не приходилось особо зорко стеречь поутихшую жалкую стайку девах.

Поставили в круг, всё по чину, сжали девок в кольцо, только лохматки торчат. Да учинили обход – досмотр со вниманием. Девки хоть и зажаты в себе на испуг, но ведь всё на виду – есть на что посмотреть! Опять же, если огладить коленку ей голую, да нечайно понравиться, да потянуть за бархатки-губы в укромно-поджатой щели, то, смотри, и разойдутся на стороны ляжки чуть – суй смело ладонь, бери теперь всей пятернёй хоть под зад… Кто ухитрялся и хуй в тот прощелок у ног завести, потереться с минуту, но с тем осторожничали…

– У Полеськи егорист до чего стал холмок! – не выдержал, удивился во весь ощеренный рот Сага Степник малой. – С тово года не бачив – окустилась как!

И впрямь, семнадцатилетие своё Полеся Очакова встречала такими кущами в трусах, что впервой примерявшая белья те на неё с месяц назад для поездки на ярмарку матушка не вынесла вида роскошного дочери и вгромкую высказалась: «Лохматень у тебя, хоть стригись! Вона, с жопы аж прёт, ох и будут любить мужики!..» Чем привела в стыдобу неимоверную свою «донечку» перед братами младшими и старшей сестрой, проминавшимися в ярмарочном ожидании в соседней же горенке…

– Ого! – поддержал Сагу Мел-Зимовец. – Дай-к ей поерошу его!

Полеся и охнула, как почуяла широку крепку ладонь, к ней в трусы пробирающуся. Ножки сжала, что сил, задрожала в пупке.

– Да сыми ты их вовсе! Вишь – невидаль! Ни одна не в портянках таких, а тут на тебе, надумали – рушником подпоясать пизду! – смехом исходил озорник Соловейка, приблизившись.

Тут и стреножили Полесю те батистовы трусики, надарённые маменькой к ярмарке – высвободился во все стороны длинный, чёрный, да жёсткий чуть мех, сразу с двух-трёх сторон облапили мужски лапы за жопу, живот, за пизду… Полеся было забрыкалась, но…

– Княжною, княжною иё! – всвистнулось над лужком.

Благодарные девки с неделю потом Полесю любили-одаривали особенно: за всех разом пошла! Поотпустили хлопцы девах на стороны, развязываться, а Полеську поставили в «бурелом», опрокинув через свежий снопок. И доколе там девки хихикали, высвобождаясь от пут, да уставившись на «голый страм», хлопцы понавострились в кружок – зорко дрочить на заголённо-расставленную пред их взор девку красную. Рассказчиком Сага пошёл. Подсел под пизду, хуй прёт из мотни, и давай повещать – как и что – всю ватагу…

– Ого-го! Хороша! Пиздёнка скромна, да поджимиста! Вишь, стесняется – коленки сучит… Жопы булочки розовые, дёргаитца… гуськой дрожит… Зря стеснёна, Полесюшка, ведь не сегодня ебать!.. Волоса, правда, уж охо-го – и прощелок-то еле видать!.. Пахнут нежно, но с новизной…

– А ты раздвинь ей булки на весь опор, да нюхни – како там? – посоветовал, сгоряча мельтеша кулаком по струку, Кормчий Круг, и был поддержан всеобщим «хмы-гы…».

– Хороша Полеська, ох хороша! – совету последовал Сага Степник и развернул Полесю вовсю голытьбу: раздались на стороны торчком волоса, ало раззявилась главная мокра прощелина, а над ней окошко заморщила в лучики и жопына створка коричнева. – Хороша, да на запах вкусна!.. Хлопцы, да гляньте ж только суда! У ниё ж пизда мокрая вся, как ей, видно, невмочь боле терпеть! Вон чиво она жопой подёргиват!.. Ебаться хочет! Только гляди!

Настропалились порядочно все, один соглядатай не выдержал: смело стрельнул струёй через спинку Полеси позагнутую в товарища, вызвал лёгкий приотпускающий смех… Сага же тут добрался до сути:

– А зырь: ведь у Полеськи целяк! Ну-ка, ну-к…

Посильнее ещё взял на стороны тёмноволосые губки её и развёл до невозможности. Целка вся высветилась.

– Я быть может промну? – приподнялся над ней Сага с хуем своим наперевес, да потрогал у целки той рот своим фиолетовым головуном.

– Я-ть те промну! – осерчал ни за что на него Ракитка Село. – Они с Андрейкою осенью женятся, чё иму я скажу – где целяк?

– На хер нужен иму тот целяк! Целоваться что ли с той целкою? – сопнул Сага, водя по Полеськиной сладкой пизде в скользком всё боле прощелке.

– А хоть и целоваться, тебе-то чего? Мне Матюшка-Андрей званый брат, может нужно иму для чего? – уняться не мог Ракита Село, хоть уже и всё быстрее дрочил, остальных догонял.

– Извраты обои вы с Матюком! – сплюнул соломинку на сторону из зубов Сага Степник, вымая золупу с пизды, да тужно тыкая в совсем узкую шаколадницу-дырочку…

– Ах!.. – не вынесла его натужных поталкиваний, да щекочущих ласк в жопе девица-юница, расслабилась, ахнула, жопа тут и не выдержала: бзднула с резвостью так, что раздавшийся кряк будто ветку сломал – столь не присуще всей природной скромности случилась нечаянность!

Никто ж даже и не заржал – столь напряжён был момент. Вовсе наоборот: дал один струю прямо Полесе на напружиненный зад, второй платье мокрое по?том уж и без того окропил, и пошло – поливали из всех, с попыхами, со стонами-охами, со словами с трудом и красиво оброненными не в бровь, а в глаз…

Тяжко дышалось Полесюшке на низах сквозь прорехи на подоле, чуть не задыхалась вся. Но пиздой страсть вела – коленки гнулись под ней. Сага перцем болтал всё сильней промеж иё растревоженных до невероять-неги губ – по ляжкам струилось-теклось. А как Полеське почуялось, что трещат на лодыжках треножащие её трусы, так и овнезапилась: запела ласковым голоском своим «А-а-ай!» и по первому прыснула об яйца Саги цвирк-струйкой, девичьим ручьём. Сага отставил хуя, полюбовался на всё, что Полесе взял-натворил: во второй, и в третий – всё сильнее – ручей ударило ему в голый живот, а потом и просто напустило в приспущенные его штаны, дабы помнил, как бередить, мокрым теперь походи!..

– Обоссанка!.. Красавица!.. – лишь и молвил в восторге Сага-малой, приставил в ответ золупу к очку Полеси умаявшемуся, да влупил всю струю молока своего закипевшего ей прямо в зад…

– На, подержь, чем тебя шевелил! – уж потом, как под общий гогот парней, да хихиканье девушек, всучил в высвобожденную ручку окняженной, да оправляющейся теперь Полесе Сага Степник свой увалень-струк; она сжала ладошкой крепко горячее, мужское и липкое, да едва потупила глазки.

*    *    *

Вот с того-то шутливого случая и занялось в Полесе Очаковой то вечернее любострастие на посиделках: как ни сядет с ней парубок рядом – кто бы ни был – сладу нет, так и тянется нежная ладошка иё, будто сама собой, его за муде приласкать. Сама заберёться к иму в полутьме в прореху мотни, перец-яйца нащупает и ну валандать иво, пока липкое в пальчики брызнет…

Хорошо, когда парни свои, с пониманием, а когда ведь случались и гости нечайные, ведом-неведающие ещё что, да как. Так бывало немало сконфузится оберегаемый собой человек перед тем как отважно прыснёт в ловко-ласковый кулачок изнывающей по хую в ручке Полесюшке…

Ну а Семиникинским, конечно, ничто – те и сами парни не промах! Уж по всей деревне известен тот стыд, оттого и не в ходу – невозможно ведь, скажем, девушке без постыда и излишней скромности даже семечков себе попросить у хлопца или пряник какой. Как ни залихватски лузгает семечки те он свои, а лишь сунь иму руку в подставленный добро карман – нет кармана там просто и всё! И встретит ладошку доверчивую вместо жареных семечек один только трепетный хуй… Вот и мяли те «пряники» на посиделках юны девицы почти почём зря, без стеснения. Как свечереет лишь чуть, да затянутся песни протяжные греющие, так и выпятят во всю мощь под штанами свои солоба гарны парубки. Но кого как из девушек приходилось к хую приручать: кто покорна была и смело гладила, залупляя и балуясь; кто лишь пальчиками голову богатырю через шкурку придушит и так держит; кого вообще нужно было саму за пизду потерзать с полувечера до темна, чтобы лишь прикоснулась, словно внечай… Полеся же славилась всей деревне той редкою скромницей, которая и вовсе не допускала ничто, а тут…

– А что, молодята, сиделки не выспрели ещё вечера напролёт заседать? – протиснулся как-то раз между юности деревенский седой скоморох дядька Звенигород Митрич Захар; да ненароком судьба его занесла прямиком умоститься меж Ладой Белозеровой и Полесей.

Ладе ладно уж – ей дядька Захар доводился крёстным отцом. А Полесе-то ведь всё равно – что ж как не парубок рядом с нею присел, а пожилой от жизни мужик? Она ручке своей не хозяйка и вовсе навроде уж как… скользнула ладошка до дядьки в мотню без излишних препон…

– А какие песни теперь в почёте среди… – дядька Захар на полуслове и обмер: схватила Полеся за мягкое тело, нащупала хуй, потянула за мошонкин мешок…

Песни песнями, потянулся вечер своим чередом, а дядька Захар долго взглядом напротив в стену торчал, да сопел, отряжая за порцией порцию умело выдаиваемую сперму в штаны к себе и в насквозь расскольженный кулачок…

А то и вовсе беда! В вечер тот хлопцы заночевали в лесу, на дровяных заготовках к зиме. Заночевали и заночевали, всё ж дело обычное. На посиделках лишь из дев сарафан. Песни прежние, хоть может и без того огоньку. Жизнь тикёт. А Полеся снова не выдержала. Взяла, да и сунулась непокорной ладошкой своей, посмерклось лишь, к соседке-подружке Лете Звягиной под подол... Лета вначале очень противилась – всё ладошку старалась убрать или, против того, слишком сильно сжимала коленки, не оставляя простор. Но Полеся лаской взяла, и уж тогда… Хоть и полутемно, а приметно ведь – невозможно ведь всё поукрыть. Все девицы оставили веретена, да пялицы, когда Летачка одна из всех и не замечала уж ничегошеньки вкруг: сидела просто, коленки Полесиной ручкой оголены и всё шире дрожат в разны стороны, глаза прикрыты совсем, а из груди то слабый ах вырвется, то почти неслышимый ох… А ручка Полесина всей ладошкой брала за пизду подружку, стискивала, да отпускала нежданно – выходил ярый слышимый хлюп. Постанывала-постанывала Лета-краса, да и разрядилась: задёргалась, заелозила вся по лавочке, да уж очень смачно захлюпала овлаженной промокашкой-пиздой… Верно с месяц потом дразнились всё Хлюпалкой подружки-девушки на неё – больно хороша была Летачка в тот момент, да засела на память всем им…

Поутихло же чуть баловство то у Полеси с особого случая. Как-то шла мимо речки, глядь, а там рыбаки. Посиделок тем вечером не было, а меж рыбаков у костра угляделся ей дядька Звенигород. Вот Полеся и подошла к рыбакам, да и отозвала Захара от костерка внедалёк.

– Дядька Захар! Дай мне потрогать… его… – чуть смущалась, конечно, что надо просить и что рядом невдалеке мужики другие совсем, но всё же решилась Полесюшка.

Дядька Захар без особых тревог повыпростал хуй и вложил его в жарко зажавшую сразу же девичью узкую ручку.

– Глянь, Хитро, чем там Митрич с девахой беседует! – через сколько-то времени поприметил один с тех рыбаков, обратив взгляд на торчащего в десятке шагов дядьку Захара с пожимающей ему задеревеневший хуй Полесею. – Я б ей тоже бы так кой-что разъяснил…

– Чего там? Ох-ты… – обернулся на показ товарища третий рыбак и застыл. – …Дрочит ему! Посмотри! И как крепко-то жмёт… Лебедь, а давай мы иё… раком… или рыбкою промеж себя…

– Чихвостить, чихвостить иё! Ведь же просица!.. – не вынес, вскрикнул Лебедь навслух. – Ебать её в рот!

И тогда уж Полесю поставили так удобно, что всем довелось: Митрич Захар всё также жался в чувствах хуем в ладошку ловкую девушке; Лебедь, сняв сапоги и аккуратно развесив штаны, бережно обучал её «пробовать»: то вставлял глубоко, то высовывал вовсе свой хуй изо рта у Полесюшки; а проходимец Хитро жал и жал своим хуем в пизду, пока не поддалась целомудренка – натянулась усердно на настойчивый хуй, да и лопнула целкою на третьем качке удалом. Забрызганною и замызганною провожал поздно ночью уже дядька Захар Полесю в родительский дом…

С того случая стало немного спокойней житься Полесе. Только лишь Ракита Село сокрушался пред другом Матюхою: «Так уж вышло, Андрюх, не уберёг!..». «Да чего не уберёг-то, Ракит?», смеялся Андрюха Матюк над ним, «Целки, что ли, Полеськиной? Тоже, конечно, беда! Иё ж ебать спокойней теперь! Погнали уж в гости к ней, не то как на Спаса поженимся, так уже не досуг станет может быть…»