Жил в незапамятные времена в одной глухой деревне один немощный и больной старик. Большую часть времени он лежал на печи под ватным одеялом и потел. Лежа на печи, старик протяжно стонал и ежеминутно требовал то утку, то дудку, то поесть, то стакан воды. Короче - всех достал! Уже и не чаяли дождаться, когда же он, наконец, богу душу отдаст.

А однажды захотелось старику порева. Крикнул он старухе: «Залезай, бабка, ко мне на печь под одеяло!» А та ему в ответ: «Вот еще! Чего выдумал, старый пень! Не полезу я к тебе на печь под одеяло, у меня - месячные!», и язык старику показала. Во как! Старик вздохнул, но делать было нечего, и решил он тогда на следующий день поехать в город за поревом.

Любил старик порево, чтобы было побольше и подешевле. Побольше, не в смысле габаритов партнерши и размеров ее дырки, а в смысле продолжительности. Порева же в городе имелось на каждом углу предостаточно, но кусалось оно по-зверски, и не потому, что ощущались зубы во время оральных ласк, а в том смысле, что по карману оно было, разве что, самым отъявленным богатеям.

Дорога до города была неблизкой, и старик добрался только к вечеру. Остановился в странноприимном доме, расположенном у самой городской черты. В нем, главным образом, останавливались на ночлег ремесленники и прочая беднота, но зато денег за постой там брали всего-то 100 американских рублей за ночь, чтобы было неповадно в другой раз без острой нужды топтать городские тротуары, вымощенные камнем. Старику же не повезло совсем, так как все комнаты по 100 рублей в доме были заняты людьми, а из нескольких оставшихся свободных комнат - одна предназначалась для вновь брачующихся, вследствие чего койка там начинала жалобно скрипеть уже только при намерении к ней приблизиться.

Странноприимный же дом раньше служил фабричной конторой. Вторая свободная комната в прежней конторе была мастерской художника, который пил запоем, а с похмелья, мучимый нестерпимой жаждой, проклиная всё, трясущимися руками, превозмогая себя, писал на кумачовых транспарантах лозунги про радостный фабричный труд ткачих.

Этот редко тверезый каллиграф со временем стал известным настолько, что собственный портрет заказал ему написать один туземный вождь, в свою очередь, отличившийся в честном миру, склонностью к людоедству. Иноземные деятели культуры изредка разнообразили его меню. Когда художник представил туземному королю, терпеливо позировавшему в течение многих часов и многих дней, плод своих трудов, король на радостях, расчувствовавшись, откусил ему оба уха и нос, прожевал их и проглотил сырьем без соли и специй. Король сказал, что теперь в тени славы художника будет отдыхать лично Ван Гог, у которого и всего-то, что отсутствовало одно ухо. А чтобы художник более не писал ничьих портретов, король туземцев собственноручно выколол ему оба глаза.

Вернувшись в свою мастерскую на фабрике, незрячий художник вскоре умер от голода там же. А когда фабрика пришла в упадок, контора превратилась в странноприимный дом. В мастерскую внесли двуспальную кровать и диванчик, и она, таким образом, стала комнатой для ночлега. Назвали ее студией в честь прославленного творца. Имела студия собственный отдельный вход с улицы, чтобы (в свое время) сильно поддавший художник не слонялся по конторским коридорам.

За три с половиной тысячи рублей старика определили ночевать в этой студии. Вокруг же странноприимный дом был огорожен забором из красного кирпича, а к самым воротам прилепилась продуктовая лавка, которую держал один армянин. Постояльцы странноприимного дома могли запастись там провиантом.

Первым делом старик отправился в лавку и купил провизии - фруктов, несколько бутылок вина, хлеба, колбасы, холодца и корейской морковки. Но еще прежде, он сходил поглазеть на красного кирпича огромное фабричное здание, находящееся поблизости. Проданное с молотка оно стояло в своем первозданном доисторическом виде в ожидании иной участи, внушая почтение своим обликом праздному зеваке, заглядевшемуся на его добротную, кирпичную кладу. Фабричная же контора был построена значительно позднее, в те времена, когда архитектура уже переживала период упадка.

Войдя комнату для ночлега, старик первым делом откупорил одну из принесенных им бутылок, рассупонил штаны и откинулся с бутылкой на кровать. Сделав пару основательных глотков из горлышка, старик запустил руку в штаны и, мечтательно закатив глаза к потолку, задумался о том, как завтра он отправится в места тайного разврата к блудницам за поревом. В сладком предвкушении старик так и задремал с одной рукой погруженной в штаны и с бутылкой в другой руке.

Позволю с Вами не согласиться. Если у женщины (независимо от того, в каком она соку) есть внуки, значит она – бабка, а месячные – вопрос вторичный.

Про соитие старины (в моем лице) с современностью, вы верно угадали, пойдет речь в дальнейшем в этой истории.

Внезапный громкий стук в дверь вывел старика из дремоты, и он резко подскочил, и испуганно, словно его застигли врасплох за постыдным занятием, выдернул руку из штанов, и едва не обронил зажатую в другой руке откупоренную бутылку. От резкого движения у старика случился прострел в поясницу, заставивший его согнуться пополам от боли.

«Чего надо?» - недружелюбно выкрикнул он громко, чтобы было слышно за дверью. «К вам, дедушка, пришли, ждут вас там-а на улице, снаружи! Просили позвать!» - ответила из-за двери кастелянша. Старик, уверенный в том, что приключилось какое-то досадное недоразумение; ибо никто не мог знать, куда он отправился, а тем более, где он остановится, отвечал ей: «Кого еще нелегкая принесла? Пусть обождут, сейчас выйду!»

Кастелянша, гремя ключами, удалилась, а старик, с трудом разогнувшись, и промочив пересохшее горло несколькими глотками вина, отставил бутылку в сторону, оправил штаны, выпустил поверх штанов рубаху, поплевал на ладони, пригладил ладонями редкие, тонкие волосенки на голове, провел ладонью по бороде, отряхнул перхоть, обсыпавшуюся на одетую на нем шелковую, темно-синюю рубаху и отправился разъяснять случившееся недоразумение.

Комната для новобрачных располагалась как раз напротив студии через небольшой внутренний дворик и, также как и студия, имела собственный вход с улицы. Старик, проходя мимо, в не зашторенное окно видел, как кастелянша там взбивала перины на скрипучей постели, готовя ее к очередному брачному таинству.

Старик миновал внутренний двор, вошел с черного хода в дом, прошел по первому этажу длинным коридором с дверьми по обе стороны, за которыми прежде находились конторские помещения, а теперь вместо канцелярских столов стояли койки для ночлега, и вышел на улицу через парадный вход. По пути он никого не встретил, кроме кастелянши, которую видел через окно, и был удивлен, что на улице и у крыльца его никто не ожидал. «Таким образом, недоразумение разрешилось само собой!» - обрадовался старик. На западе багровый солнечный диск висел над чистым горизонтом. До сумерек оставалось часа полтора – два не более.

Когда старик вернулся в студию, то оторопел от неожиданности, то есть застыл в изумлении с раскрытым ртом. На его кровати лежала ни много, ни мало самая настоящая, взаправдашняя кореянка, и не откуда-нибудь, а из самого Ташкента - далекого сказочного города, почитавшегося селянами той глухой деревни, откуда старик был родом, чуть ли не третьей столицей Кореи после Пхеньяна и Сеула. Кореянка была одета в национальную одежду – джинсы и топик.

Старик сначала подумал, что девушка путешествует, а ввиду отсутствия свободных коек в странноприимном доме, ее решили оставить на ночлег в одной комнате вместе с виду безобидным дедушкой, не посовещавшись с ним, будет ли он доволен таким соседством, но дальнейшее развитие событий не подтвердило его такого предположения. Старик, промочив горло вином, начал издалека: «Чем обязан, барышня? Не хотите ли вина? И не ошиблись ли вы комнатой невзначай?» На что барышня отвечала ему встречным вопросом: «А вы не милиционер, случайно?» «Нет, а что?» - в свою очередь, поставил старик вопрос ребром. Кореянка горестно вздохнула: «Ах, как жаль! Я так люблю мужчин в форме! Военных там всяких! Впрочем, налейте мне, пожалуй, вина»

Старик пальцем протер изнутри запылившийся стакан и, наполнив его до краев вином, поднес кореянке. Она пригубила вино, поморщила нос. «Вино плохое, слишком кислое!» - сказала она. «Чем богаты, тому и рады! – пытался оправдаться старик – И все-таки, не перепутали ли вы номеров комнат?» «Представляется мне – отвечала кореянка, что вы – тот самый человек, который пишет письма доверчивым девушкам (вроде меня) о том, что некий нестарый олигарх (имея ввиду себя) хочет познакомиться с молодой девушкой для незабываемых с ней встреч за скромное (долларов сто) с его стороны вознаграждение?» «Что-то я смутно припоминаю!» - отвечал старик, наморщив лоб. Кореянка продолжала: «Хочу сразу вас предупредить, что за сто долларов я не согласна, а вот за двести - можно обсудить» «Давайте же, обсудим!» - согласился старик, готовый выслушать разумные доводы. «Почему вы остановились в такой дыре, будучи олигархом? Почему здесь не Мариотт-отель?» - спросила кореянка.

«Понимаете ли, - отвечал старик – в нашей деревне олигархом считается всякий человек, получающий пенсию по старости, ибо остальные (не достигшие пенсионного возраста) селяне деньги видят, только когда одалживаются ими у олигархов. Вот, скажем, иду я в сельмаг за хлебом, а в след мне доносится: «Гляди, наш олигарх опять в магАзин отправился» Олигархи же из нашей деревни избегают проживать в Мариотт-отеле, Президент-отеле, Новотеле, Метрополе, Национале, Хайятте, Балчуге и ряде других, предпочитая им Алтай-Зарю-Восток, а здесь, согласитесь, значительно лучше, чем в этих трех отелях вместе взятых..